Пятница, 29.03.2024
ОКТЯБРЬСКАЯ.RU
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 1
  • 1
Модератор форума: kilovatt, cuban-oct  
Форум сайта Октябрьская.ру » станица Октябрьская » Православный форум Михаило-Архангельского храма станицы Октябрьской » "Марьюшка". Просто рассказ...
"Марьюшка". Просто рассказ...
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 11:37 | Сообщение # 1
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Где сплетается коварная мордовская река Мокша с опрятной и медлительной Ермишью, где в синих лесах бродят отощалые волки и проворные рыси, среди полей ржаных и пшеничных под ясным, точно стеклянным, небом стоит село Сыровайкино на сотню с лишним дворов. Живут здесь и русские, и мордва, и татары, и немцы поволжские. Посреди села храм апостолов Петра и Павла. В выходной день здесь яб
локу упасть негде. Службу правит монашек. На правом клиросе – хор из бабушек. Так громко поют, что казачий хор перекричать могут.
Справа у иконы преподобного Серафима Саровского стоит женщина-невеличка в платочке белоснежном. По спине коса спускается, с платочком белизной спорит. Глаза у женщины нездешние. Знают ее и сыровайкинские, и бегутовские, и ефимковские, и заполечные. И городские тоже знают. Зовут ее Марьюшкой блаженной.
Люди притекают к ней со всей Мордовии. С Нижегородской области тоже тянутся. Открыты Марьюшке судьбы человеческие, и грехи их тяжкие, и пути ко спасению. Одних Марьюшка обличает, других утешает, третьим подает облегчение в болезнях лютых. А годов-то ей – посередке между тридцатью и сорока.
Я с Марьюшкой летом соседствую. Уже который год беру дочек своих и еду в мордовскую деревеньку Бегутово, к дальней родственнице бабке Федосье. А ее изба рядом с Марьюшкиной стоит. Меж избами заборчик, диким виноградом увитый. В саду Марьюшкином – каких только цветов нету! Вместо денег и подношений каких везут люди мордовской блаженной луковки цветочные, черенки да отводки. Намаливает Марьюшка эти луковки, черенки да отводки. Каждое подношение – памятка о человеческой душе. За каждого Марьюшка земной поклончик кладет да людям раздает. Если где Марьюшкин цветок приживется – будет мирно в доме том.
Бабка Федосья – старуха в летах преклонных, осанистая да грузная – при Марьюшке толковательницей состоит. Ежели загадает блаженная загадку, ее под силу или бабке Федосье разгадать, сомолитвеннице Марьюшкиной, или отцу Сергию – монашку сыровайкинскому. Потому у бабки Федосьи тоже гостей много.
Житье у нее для нас с девочками привольное. По утрам – молоко парное, ягод досыта. Хлебушек здесь особенный – вкуснее его не сыщешь в Мордовии. Горницы чисто вымытые. На окошках – герань комаров да мух отгоняет. Стол кухонный клетчатой клеенкой застелен. В красном углу – иконы, лампадка синего стекла. От городских забот нам отдохновение и здоровью великая польза.
К нам, дачникам городским, Марьюшка приветлива и сердечна. А все ж боюсь я ее. Увижу блаженную – и грехи свои вспоминаю. Глаза в землю опускаю – как бы Марьюшка не обличила. Гнева Божьего боюсь, и воли его – тоже. Малодушничаю.
Да не одна я такая. Перед Марьюшкой ровно ходят только люди крепкие верой, примерные житием своим. Тут мне хвастать нечем.
От бабки Федосьи знаю жизнь блаженной, скорби ее и поношения, от людей принятые. Июльскими вечерами много за столом сказано.
Говорила мне бабка Федосья, что родилась Марьюшка обычной девочкой: щечки розовые, глаза голубые, крепенькая, беленькая. Спокойная была – давала матери поспать. Домашние на девочку нарадоваться не могли. И кто знает, как бы сложилась Марьюшкина судьба, если на восьмом году жизни не заболела она менингитом. Может, простыла где, а может, болезнь сама прицепилась, только к вечеру Марьюшка уже вся загорелась и пятнами покрылась. Вызвали фельдшера – Ирину Юрьевну. Та вошла в избу, посмотрела на больную и замахала руками: уходите все отсюда, все уходите. И сама следом выскочила.
Приехала «скорая», и забрали Марьюшку в районную больницу. Привезли – а она в беспамятстве полном. И много дней так лежала. Никто уж не чаял ее выздоровления. А к Рождеству она вдруг открыла глаза. И в глазах ее появился свет неотмирный.
Бабка Федосья говорила, что Марьюшка у самого Бога гостила.
Виделось беспамятной Марьюшке, что стоит она на том самом взгорочке, что возле бегутовского поля пшеничного. Справа – тьма и слева - тьма. А впереди – дорога широкая, солнечная, как на закате бывает. Только солнца никакого она не видела, а видела только эту широкую дорогу, а на ней – люди. Лица в тени, и не разобрать – мужчины это или женщины. Стоят и молчат. Марьюшка подумала: в сторону идти боязно, и пошла прямо. Шла долго-долго, покуда перед ней дедушка незнакомый не появился. Сам приветливый такой, седенький, а глаза – ясные-ясные.
- Стой, Марьюшка, - говорит. – Тебе туда не надо. Со мной пойдем.
И за ручку ее взял.
И в ту же секунду очутились они в каком-то странном доме, где на стенах много-много картинок, как у прабабушки Марфы. Она те картинки иконами называла и перед ними крестилась, а тетка Татьяна на нее за это обычно серчала. Картинки передо Марьюшкой как живые и такие прекрасные, что слов не найдешь. И свечей – видимо-невидимо. Так их много, что в доме этом светло, как днем, и такая теплота от них исходит!
Что это, дедушка? – спросила Марьюшка у незнакомого старичка.
- А это свечи за умерших горят.

- Значит, я умерла?
- Нет, Марьюшка, - отвечает дедушка. – Твоей свечи здесь нет пока.
- А зачем мы сюда пришли?
- А затем, чтобы ты навсегда запомнила: нет у Бога мертвых, перед ним все живые…
Перекрестил ее дедушка на прощание широко и крепко, да ладошкой по лбу стукнул, легонечко так. И как стукнул – тут Марьюшка глаза и открыла.
Вокруг – все белое: и потолок, и стены, и дверь, и умывальник. И никого рядом нет. Она испугалась и заплакала. Плакала-плакала, покуда дверь не отворилась и медсестра не зашла. Увидела очнувшуюся Марьюшку, руками всплеснула, охнула да и бросилась вон. А через несколько минут врачи прибежали, давай девочку осматривать, щупать, слушать, по ручкам - ножкам стучать. Марьюшка еще сильнее напугалась и еще громче заплакала. И одна из врачей ей сказала:
Что ты плачешь, Марьюшка? Ты ведь живая! А мы-то думали, что ты уже и не вернешься…
Дома сначала радовались все. А потом Марьюшка заметила, что мама, хоть и радуется, и целует ее – не нацелуется, а все-таки какая-то печальная. Она спросила маму:
- Почему ты не радуешься, как другие?
А мама ответила:
- Я очень боялась, что ты дурочкой на всю жизнь останешься…
- Ну, мама, ты же видишь – я не дурочка…
Это она не подумав сказала. Потому что очень скоро сама поняла: дурочка...
Она ведь только начала учиться в школе. Лучшая в классе была, учение ей легко давалось. А после болезни забрали у Марьюшки разум. Буквы в слоги сложит, слоги в слова, слова в предложения, а о чем прочитала – не может объяснить. Надо наизусть стихи учить – Марьюшка до утра спать не ложится, зубрит-зубрит, а тут же все забывает. Учительница, Настасья Владимировна, молодая, строгая, горячая, оставалась сначала с Марьюшкой после занятий наверстывать упущенное. Билась-билась с девочкой – впустую. Тройки ей из жалости ставила. Потом жалость учительскую как рукой сняло, когда за Марьюшкой странности объявились.
Пристала она как-то к прабабке своей Марфе:
- Где мой крестик нательный?
Прабабка долго в ящиках своих рылась, а все-таки крестик нашла. С той поры Марьюшка его не снимая носит. В школе крестик быстро приметили. На учительницу педсовет ушат помоев вылил: среди октябрят религиозный дурман ваша ученица сеет. Заставьте ее крестик снять. Публично, с разъяснением.
Настасья Владимировна, признаться, покой потеряла: не хотелось ей вроде больную девочку обижать, а с другой стороны – съедят учительницу коллеги и не подавятся. <p>Своя-то рубашка к телу ближе.
Собрали классный час и стали втолковывать Марьюшке про то, что нет никакого Бога, а есть несознательность человеческая и опиум для народа. На подмогу лектора вызвали из университета марксизма-ленинизма. Та доступными словами атеизм пропагандировала.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 11:41 | Сообщение # 2
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Дети Марьюшку осудили и тоже стали требовать, чтобы она крестик сняла и их отряд не позорила. А Марьюшка, бледная до синевы, уперлась, что овца, и ни в какую: силой снимайте, а сама – не стану. Пришлось Настасье Владимировне на свой страх и риск действовать. Лекторша сидит и ножкой во французской туфельке по полу стучит в знак одобрения. Марьюшка губы стиснула, глаза потемнели, что-то в них такое стало мелькать, что у учительницы нехорошо на душе стало. А все-таки норовит до креста добраться и сорвать. Марьюшка его в кулачок намертво зажала. Настасья Владимировна ей пальцы разжимает, руки крутит, кричит истерически:

- Отдай, Батурина, отдай по-хорошему.
А Марьюшка – как окаменевшая.
На руках царапины кровоточащие, но кулачок не разжимает. Так и не смогли с нее крестик снять.
В школе скандал. Директор с завучем и учительницей поехали к Марьюшкиным родителям на серьезный разговор. По деревне новость быстро разлетелась, бабы с детворой столпились под окнами: дюже любопытно, чем дело кончится.
Тетка Татьяна от такого позора запламенела, как помидор. Давай на дочь кричать: пошто фамилию позоришь, снимай крест, пока не выдрала как сидорову козу. Отец на сторону Марьюшки встал: что плохого в нательном крестике? Не вы на нее надевали, не вам снимать. К тетке Татьяне мать присоединилась, бабка Ганна. Мешает украинские слова с русскими и польскими, от крика ее стекла содрогаются. Дядя Женя на тещу орет. Шум, гам, на улице народ тоже между собой ссорится – праздник просто какой-то.
Вышла из своей комнатки согбенная ве
тхая прабабка Марфа. Стукнула клюшкой об пол, и в избе все притихли.
- Чего над дитем измываетесь? – строго спросила прабабка Марфа. – В тюрьму нынче за кресты нательные не сажают.
- А, это вы, уважаемая, девочке голову дребеденью забиваете? – сощурился недобро директор.
- С чего ты взял, что это дребедень?
- А вы мне не «тыкайте»! – рассердился директор. – Бога никакого нет, это научно доказано.
- Ой ли? – фыркнула прабабка Марфа и засмеялась жиденько, надтреснуто.
- Вас переучивать поздно, - вступилась за честь директора завуч. – Мы строим социализм, а в нем религиозным пережиткам не место.
- Ктой тут голос подал? – прабабка Марфа смеяться перестала, сделала несколько шажков вперед, вгляделась подслеповатыми глазами в лицо завуча: - Никак Яшкина дочь пожаловала…
- Какая я вам Яшкина дочь! – вскипела завуч. – Анна Яковлевна меня зовут. Па-апрошу к себе уважительного тона.
- Ну да, Яшкина, - утвердительно сказала прабабка Марфа. – Того самого Яшки-партийца, который в тридцатых годах колокола с нашего храма сбрасывал да иконы в костер бросал. Жив ли Яшка?
- А то не знаете! Умер отец. Да причем тут он?
- Руки у него отсохли, - снова утвердительно сказала прабабка Марфа.
Холодный пот неприятной струйкой потек по спине завуча: у отца ее к старости в самом деле руки стали сохнуть. Открылись на руках трофические язвы, началась гангрена. Отняли ему сначала кисти, потом по локоть руки отрезали, потом – до плеч. Но спасти все равно не смогли.

- Вы на моего отца не клевещите! – сорвалась завуч. – Настасья Владимировна, отберите у ребенка крестик, и будет на этом.
Прабабка Марфа встала впереди Марьюшки, заслонила правнучку от вражеской напасти. Но Марьюшка за спину прабабки прятаться не стала:
- Пусть возьмут, коли смогут.
Настасья Владимировна выскочила вперед, сорвала крестик с девочки, швырнула его на пол и стала топтать ногами. Потом она не смогла внятно объяснить, зачем это сделала. Пока учительница на кресте выплясывала, бабы и дети на улице крик подняли. Кто подсуживал учительницу, кто возмущался. Возмущенных завуч на карандаш брала для будущей проработки в сельсовете.
Когда ярость учительская затихла, Марьюшка подобрала помятый крестик с пола и обратно на шею повесила.
Комиссия ушла, предупредив, что семья теперь на особую заметку взята, а к религиозному ребенку будут применяться строгие санкции.
Тетка Татьяна с бабкой Ганной рыдали в голос, кляли дурочку. Дядя Женя за озлобленных баб шумел. А Марьюшка ушла в комнатку к прабабке и долго сидела на постели, прижавшись жарким лбом к надежному плечу. С прабабкиных икон смотрели на нее мученики, страстотерпцы и блаженные. И сам Господь смотрел с Распятия и улыбался Марьюшке утешительно.
Стали Марьюшка и прабабка Марфа не разлей вода. Прабабка выучила Марьюшку по церковно-славянски читать, и вот что удивительно – трудный язык Марьюшке дался легко. Молитвы сами собой записывались в сердце деревенской дурочки, жития святых дышали современностью, и открывались Марьюшке прикровенные тайны духовные. Прабабка Марфа за правнучку усердно молилась, ожидая для нее жизни трудной и скорбной.
По зиме учительница Настасья Владимировна на школьном дворе поскользнулась, упала и сломала обе ноги так, что в районной больнице врачи руками развели: надо в город ехать, в травматологию, ставить аппараты Илизарьева.
По деревне загалдели, что Господь наказал не в меру усердную учительницу, топтавшую Марьюшкин нательный крестик. Погалдели да забыли.
А по весне снова про дурочку вспомнили.
В школу Марьюшка все еще ходила. Уроки у нее завуч вела. «Яшкина дочь», жиденький смешочек прабабки Марфы и несчастный случай с учительницей у завуча никак из головы не шли. Затаила Анна Яковлевна обиду на ребенка. Ребят против нее стала настраивать, всячески подчеркивала перед ними убогость Марьюшки. Что пришлось пережить Марьюшке – врагу заклятому не пожелаешь.
А в школе в то время еще один убогий учился – Савва-кривошея. В младенчестве с печи упал и остался калекой. Сверстники нам издевались по-всякому, оттого Савва рос угрюмым и злым. Вышел как-то Савва после уроков и увидел, как Марьюшку ребятня грязью забрасывает. Она стоит на весеннем ледяном ветру без шапки, белоснежные волосенки черные и слипшиеся, на лице только глаза горят, полыхают синевой океанской.
- А ну пошли прочь! – заорал Савва и бросился Марьюшку выручать. Ухватился за какой-то горбыль, примерзший к земле, отодрал его, благо имел в руках силу недюжинную и в пять минут разогнал обидчиков. Марьюшка стоит, слезы по лицу размазывает. А из школьного окна наблюдает за ними Анна Яковлевна. На губах нехорошая улыбка играет.
Савва из кармана платок носовой достал, протянул дурочке:
- Утрись, девка, неча сопли по морде развозить.
Ребятня принялась хохотать:
- Эй, тили-тесто, жаних да невеста!
Посыпались шутки сальные. Савва за горбыль схватился. Марьюшка его остановила:

- Будет, Саввушка, покалечишь еще кого.
- Надо бы хребтину кой-кому перешибить, авось поумнеет, - солидно ответил Савва.
- Оставь их, Христом Богом молю.
- Нет никакого Христа, - закричал издалека Димка Быстров. – Нешто дал бы тебя грязью забросать!
И захохотал. Оторвой Димка рос, мучил и сверстников, и скотину. Кошкам, говорят, глаза выкалывал. Его в деревне боялись: высокий, сильный, лютый, не подросток – волк матерый.
- А когда тонуть будешь, посмотрю, кого на помощь позовешь! – крикнула ему в ответ Марьюшка, и в глаза ее голубых была то ли пустота была, то ли бесконечность.
Марьюшка и Савва домой по дороге пошли, а ребятня с улюлюканьем да гиканьем понеслась к речке: хотели калек опередить, выскочить у них перед носом, как чертик из табакерки, да и натешиться вволю, подальше от глаз учительских.
Солнечно было. Воздух точно стеклянный, звенит, кружит голову.
Стали речку перебегать. Под Димкой вдруг лед затрещал. Не успел и шага ступить, как оказался в черной ледяной воде. Крик поднялся над Мокшей. Димка барахтается, пальто на нем намокает, тяжелеет, движения сковывает.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 11:54 | Сообщение # 3
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Пробовал Димка сбросить пальто – в пуговицах заплутал, пальцы замерзли, не слушаются. Страшно стало Димке. <p>Чертыхается от души. Головой под воду уходит, выныривает, хватает ртом воздух и чувствует, как цепенеет, как силы убывают. Ребятня орет, кто-то палку найти пытается, да как назло – ничего рядом нет. Небо в Димкиных глазах чернеет. Течение у Мокши сильное, тащит Димку под лед. Вспомнились Димке почему-то слова Марьюшкины, вспомнилось, как крестик с нее срывали, да сорвать не могли и заорал Димка что есть мочи:
- Помоги, Господи! Помоги!
С тем и ушел под лед.
Тишина над Мокшей повисла страшная. А потом поднялись плач и стенания.
Нашли Димку только в мае, унесло его тело за десяток километров. Опознали по пальтишку.
Не спала деревня в ту мартовскую ночь. Судили-рядили, что случилось на самом деле. Кто-то из ребят помладше кричал в истерике, что Марька Батурина во всем виновата. А какое там виновата, когда на речке ее не было, и домой она с Саввой-кривошеей шла.
Завуч снова в дом Батуриных пришла – забирайте свою дурочку из школы от греха подальше.
Мать не стала судьбу искушать. Взяла дочку и поехала в районную больницу за справкой о переводе на домашнее обучение. Обучение, правда, фикцией оказалось: никому не хотелось к Батуриным за пять километров ходить дурочку учить. Ставили в журнале липовые оценки. Батурины не возражали. Попробовали бы пикнуть!
Марьюшку мать боялась одну на улицу выпускать: запомнили люди пророчество дурочкино.
А Марьюшка и сама на улицу не рвалась. Сделает дела домашние и к прабабке в комнатку торопится. Молятся на пару, свечи жгут, лампадку теплят.
В один из вечеров постучался в дом Савва-кривошея:
- Марька, выдь, поговорить надо.
Марьюшка вышла: махонькая, тонкая, прозрачная, как сосулька.

- Марька, скажи мне по-честному, ты знала, что Димка утопнет?
Марьюшка лицом потемнела, глаза опустила. Молчит.
- Скажи, Марька, как другу.
- Сама не пойму, почему сказала, - нехотя призналась Марьюшка.
- Вину чуешь?
- Чую и не чую… Не знаю, Саввушка, ничего не знаю…
Савва замолчал. Потоптался на крылечке, нервно плечами передергивая:
- Слышь, Марька, не ходи на улицу, слушайся мамку. Изобьют тебя. Дюже злы люди. Ведьмой кликают.
- Я не пойду, не пойду, - тоскливо отозвалась Марьюшка. – Нету мне места среди людей.
- Место завсегда есть, - прикрикнул на дурочку Савва. – Надо только хорошенько поискать его. Забудется – и заживешь, как все. Я тебя в обиду не дам, слышь, Марька? Калечные мы, надо вместе держаться. Вместе лучше.
- Лучше, Саввушка…
- И не реви. Не терплю, когда девки плачут. Плакать по делу надо. А пока никакого дела не вижу.
Так сказал Савва-кривошея и пошел к себе.
Спустя несколько дней узнала только Марьюшка, что Савву подстерегли у дома Быстровых и побили люто. А отец Саввы – мужик сильный, жилистый – дома сыну сам наподдал за то, что к дурочке пошел. Потом, правда, и Быстрову-отцу ввалил, не посмотрел, что у того горе горькое: своего ребенка потерял – на чужих руки не поднимай, не науськивай.
Свара в деревне началась. Кто за Быстровых грудью поднялся, кто за Савку Свиридова. По вечерам неспокойно стало. Тетка Татьяна по улицам ходила галопом, прикрыв лицо платком и глаз не поднимая. Вот какие дела из-за Марьюшки приключились.
Прабабка Марфа дурочку жалела.
- Не ты под Димкой лед проломила, - утешала она правнучку. – Кто ты? Господь? Разве ты решаешь, кому жить, кому умереть? Не в твоих руках ниточки, не казнись…

Одни страсти в деревне не улеглись, как другие разгорелись.
Марьюшка раскапризничалась: подайте ей кашу рисовую с изюмом да с медом, и все тут.
Тетка Татьяна вызверилась:
- Ополоумела ты, девка, што ли? Каша твоя только на поминальный стол подается!
- Ой, маменька, научи, как готовить, сама наварю цельный чугунок, чтоб всем хватило!
Прабабка Марфа, когда про кутью услышала, белее яблоневого цвета стала. Принялась упрашивать дядю Женю, чтобы тот ей попа привез: самой до церкви не дойти, до нее километров пятнадцать. А надобно ей причаститься, и дело это безотлагательное, войди, Женя, в положение старухи.
Тетка Татьяна с бабкой Ганной за сердце схватились: мало им горя, так еще и попа в дом тащат!
Дядя Женя зубы стиснул, взял у конюха Игнатыча неспешного мерина с телегой и поехал за священником.
Марьюшка прабабкину комнатку вымыла до блеска, все иконы протерла от пыли, бумажные цветочки освежила, застелила хрустящее белье. Старуху в баньке в последнем жаре вымыла, достала из шкафа сверток со смертным, не ведая, что в свертке лежит.
Приехал поп, лицом древнее прабабки Марфы.
Она ему исповедовалась старательно, всю жизнь свою без утайки рассказала, сугубых


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 12:52 | Сообщение # 4
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
молитв о себе просила. Священник спросил:
<p>- Смерть чуешь?
<p>- Правнучка кутьи просит.
<p>- Уж не та ли дурочка, о которой вся округа болтает?
<p>- Дурочка- не дурочка, а што блаженная – верно.
<p>- Зови ее, Марфинька.
<p>Долго всматривался в лицо дурочки древний старец. Всматривался да губами шевелил, молитвы читая. И слезы покатились вдруг из глаз его. Поклонился ей старец низко, до полу, чем смутил и прабабку Марфу, и Марьюшку, и домашних, которым сразу все ведомо стало.
<p>Исповедовал дурочку старец более часа, выспрашивал сокровенное, вслушивался в видения ее. Причастил Марьюшку первый раз за коротенькую девичью жизнь. Благословил дом весь, твердой рукой перекрестив его. И сказал напоследок:
<p>- Горька твоя доля, Марьюшка. Многое ты увидишь и узнаешь из того, что знать не дано человекам. Но в самый отчаянный час свой помни: Господь сильнее.
<p>К утру прабабка Марфа умерла. В последние минутки Марьюшка простодушная спросила робко у старухи: не видит ли она часом ангелов?

<p>Прабабка Марфа заулыбалась.
<p>Марьюшка осмелела и спросила, не видит ли прабабка самого Господа?
<p>Старуха молвила в ответ:
<p>- Бога человеком невозможно видети, на Него же не смеют чини ангельстии взирати…
<p>С тем и ушла, мирная и радостная. И виделся Марьюшке в угасающих глазах прабабкиных пасхальный отсвет.
<p>На поминки пришло много народу. В избе было тесно и душно. Пахло гороховым киселем, таким густым, что его ножом разрезали. Тетка Татьяна угощала кутьей. Всех гостей обошла, и дочь не забыла. Вывалила на ее тарелку все остатки из чугунка, да сверху – почти полную пригоршню соли:
<p>- Ешь, Марья! Уж так просила, так просила – теперь до самого донышка ешь!
<p>Деревенские затихли. Вытаращились на тетку Татьяну, а та глазами в дочь впилась, и нет в ее взгляде ничего хорошего.
<p>Марьюшка перекрестила кутью и скушала ложка за ложкой. Одной бабке за столом поплохело. Вскочила на ноги слабые подагрические и вон из горницы свежим воздухом дышать.
<p>Когда в тарелке Марьюшкиной ни рисинки не осталось, мать спросила зло:
<p>- Сладко ли тебе, доченька?
<p>Марьюшка подняла на мать кроткие глаза, блеклые, как утренние маттиолы:
-<p> Из материнских рук все сладко.
<p>Закрыла тетка Татьяна лицо руками и попятилась к двери.
<p>Долго плакала в сенках: то ли о прабабке Марфе, то ли о своей нечаянной жестокости.
Марьюшка за общим столом не осталась, ушла в комнатку прабабки читать Псалтырь.
Тут-то бабка Ганна, молчавшая доселе, будто с цепи сорвалась: разболтала о Марьюшкином пророчестве, о приезде попа, о его поклоне деревенской дурочке. Языком мелет – аж захлебывается.
<p>Дядя Женя дождался, когда гости разойдутся, достал из-под печи засаленный веник и принялся тещу охаживать. Та – в крик. Тетка Татьяна прибежала за мать заступаться, и самой влетело – мало не показалось.

<p>- Дуры языкатые! – кричал на своих баб дядя Женя. – И так девке житья нету в деревне, по вашей милости прибьют Марьку в темном проулке!
Бабка Ганна верещала истерически и просила помощи у Марфы-покойницы. Никогда свою свекровку умоленную бабка Ганна не любила, а тут – будь Марфа рядом, не допустила бы рукоприкладства.
<p>Тетку Татьяну трясло от бешенства. Ворвалась она в комнатку покойницы и давай со стен иконы снимать и бросать на кровать. Марьюшка мать за ноги обхватила:
<p>- Не рушь уголочек прабабушкин, маменька! Оставь, Христом Богом молю!
<p>Мать дочь ногами отпихивает, совладать с собой не может. Собрала все иконы, все книги церковные, все свечи и скромные святыньки, распихала по грязным мешкам из-под картошки да и закинула на чердак. Повесила замок огромный, ключ спрятала.
Осталась Марьюшка в разоренной комнате прабабки, где Марфа еще только утром лежала в гробу, сладко пахнущем липой. Свернулась калачиком на кроватке с потускневшими шишечками и уснула с мокрыми глазами, непрестанно шевеля губами, прося у Господа для покойницы места светлого, места злачного, места покойного.
К утру слезы Марьюшки высохли, печаль растаяла: кто может отнять Бога у души человеческой кроме самого человека? Молиться и без икон можно, а Псалтырь по памяти читать. Вот когда вера угасает в сердце – никакими святынями не укрепишься.
Тетка Татьяна тоже ненадолго затихла. Присматривает за дочерью и вроде никаких пророчеств от нее не слышит. Тешит себя думками: авось, выветрится дурман из головенки детской.
<p>Не тут-то было.
<p>На сороковой день отправились семьей на кладбище проведать прабабку Марфу. <p>Водки взяли, хлеба черного, яиц вареных. Пришли, расселись вкруг могилы на грубо сколоченных лавках. Выпивают не спеша, закусывают. Мысли разные в головы слетаются. Как-то у домашних Марьюшка из виду потерялась за кустами жасминовыми да вязами вековыми. Аукать не стали – не хотелось покой усопших тревожить.
Пошел дядя Женя дочку искать. И нашел ее в другом конце кладбища. И от того, что он увидел и что услышал – подурнело отцу.
Марьюшка с какой-то могилы травку выпалывает голыми ручками и разговор ведет:
<p>- Где же тебе, дедушка, рая сыскать, коли некрещеный ты? Кто за тебя помолится?
<p>Помолчала, будто к ответу прислушиваясь. Молвила просто:
<p>- Что моя молитва, дедушка! Это у святых – молитва! А у меня пустое… Но будет по слову твоему. Не плачь, не плачь – слезами не поможешь.
Встала Марьюшка с корточек, отряхнула ручки и к следующей могиле подошла. Постояла, губами шевеля. Потом воскликнула сердито:
<p>- А в попов стрелять – каково?! Как это не ведал, что творил? Он что, на тебя ружье наставлял? С крестом ведь вышел, упокой Господи душу усопшего раба Твоего протоиерея Симеона и возложи на главу его венец мученический! Не по силам мне за тебя молиться. Жди.
<p>И дальше пошла.
<p>У отца спина взмокла, на лбу капли пота выступили. Показалось дяде Жене, что не лето знойное на дворе, а зима студеная. Мороз по коже продирает до самых костей.
<p>Тихо окликнул дочку:
<p>- Марьюшка, голубка моя, пойдем домой! Мамка узнает – засердится. Бабка Ганна узнает – до самой Москвы донесет. Идем, детка, идем.
<p>Дурочка к отцу подошла смиренно, пальчики в руку его вложила, глаза – нездешние.
Шли поодаль от тетки Татьяны и бабки Ганны.
<p>- Марьюшка, - шепотом спрашивает отец, - ты что же, с мертвыми говорить можешь?

<p>- Нет у Бога мертвых, - отвечает Марьюшка. – У него все живые.
<p>- Не страшно ли тебе, доченька?
<p>- Страшно. Никогда столько людей не видела.
<p>- Какие же они из себя?
<p>- Про то говорить не велено, папенька. А только видела одного черного, будто головешка. Он батюшку застрелил у врат церковных. Застрелил и хохотал. Все хохочет – остановиться не может. Слезами весь изошел, а хохот не унять…
<p>Сглотнул судорожно дядя Женя и больше ни о чем Марьюшку не спрашивал – такой страх на него напал, что и высказать невозможно.
<p>Сохранить в тайне Марьюшкины разговоры с покойниками не удалось. Потому что дурочка простодушная от людей-то особо не пряталась. Видели ее и мать Саввы, Катерина Дмитриевна Свиридова, и бабка Федосья, и доярка Филиппова, и многие видели. Видели и судачили шепотком: может, в самом деле существует загробный мир?
Глубокой осенью, когда голые ветви деревьев инеем покрылись и застыла грязь на обочинах улиц, увидела мать Димки Быстрова, как Марьюшка у могилы сына ее стоит. Плачет – слезы стынут на ветру, плачет и выговаривает Димке:
<p>- Что ж ты все ругаешься? Что ж ты все сквернословишь? Среди рогатых-мохнатых нравится что ли?
<p>У Быстрычихи кровью глаза заволокло: подскочила к дурочке, сорвала с головы ее вязаную шапочку, вцепилась руками в белоснежную косу.
<p>- Как ты смела, дрянь такая, сюда явиться?! Бессовестная! Гадина злоязыкая!
Так за косу и потащила Марьюшку с кладбища.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 13:11 | Сообщение # 5
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Тащит девчонку, ногами пинает, кулаком одним в живот тычет со всего размаху. И ведь что удумала баба разгневанная: доволочь дурочку до Мокши и утопить, как сучонку шебутную. А Марька молчит, словно губы смерзлись, глаза стылые.
<p>Увидела их бабка Федосья да бросилась бегом в деревню – откуда силы в ногах взялись! Бежит и криком кричит:
<p>- Помогите, люди добрые, помогите! Марьку Батурину топить ведут!
<p>Кто дома был – выскочили, на ходу ноги в валенки засовывая, закутываясь в тулупы да стеганки. Насилу отбили дурочку у Быстрычихи. Задержись на чуток – и засунула бы обезумевшая баба дурочку в неласковые воды Мокши.
<p>Привели Марьюшку домой. Голова заиндевелая, губы синие, бока переливаются всеми цветами радуги. К ночи у Марьюшки жар начался. Дядя Женя от дочери ни на шаг. Лицо морщинами покрылось точно у старика, на висках первая проседь пробилась. Тетка Татьяна соседнюю горницу шагами меряет, остановиться не может.
Очнулась Марьюшка, увидела отца горюющего, прижала ладонь его каменную к щеке своей горячей:
<p>- Папочка, папочка… Как расставаться с тобой не хочется! Один ты меня жалеешь, дурочку. Не бросай меня, папенька, исполни просьбу дочернюю.
<p>- Что ты, Марьюшка! – испугался дядя Женя. – Да разве ж я тебя брошу! Нет у меня другой дочери, тебя люблю.
<p>- Ты вспоминай меня, папенька. Я без тебя сначала плакать буду, а потом и плакать не смогу. Одни ладошки твои в памяти останутся.

<p>-Ты, Марьюшка, не помирать ли собралась? – еще пуще испугался отец.
<p>- Нет моей свечи… А думаю порой – лучше б была…
<p>Как стала Марьюшка поправляться, собрала ее мать в город: надо хорошему доктору показать. И собрала-то украдкой, дождалась, пока дядя Женя на работу уйдет. Сели на рейсовый автобус – только их и видели.
<p>Обратно тетка Татьяна одна вернулась. Дядя Женя к ней подступается: где дочь? Жена отвечает: в больнице. Дядя Женя: поехали! Жена: не пустят нас туда, нельзя ее тревожить… И догадался отец, что Марьюшку его в психиатрическую лечебницу определили. Хотел было Татьяну свою взбалмошную ремнем выстегать, да разве вернешь этим Марьюшку домой?
<p>Горевал дядя Женя о дочери. Высох весь, съежился.
<p>Тетка Татьяна его утешить пытается:
<p>- Таблеточками выправят мозги нашей дурочки…
<p>И никто тогда в деревне не знал, что бабка Федосья вынула из своего скрипучего шкафа, украшенного старинной резьбой, бумажный складень, много лет под кипой белья лежавшего, и впервые встала на молитву. В памяти ее не хранились ни «Отче наш», ни «Богородице…», оттого бабка Федосья просила Господа и Божью Матерь своими словами:
<p>- Услышь меня, Господи, услышь меня! И ты, Пресвятая Богородица, не отворачивай лица от самодельной молитвы моей. Не о себе прошу – о блаженной Марьюшке! Как же допустили Вы, чтобы мать ее в сумасшедший дом сдала?! Сколь скорбей девчонка претерпела, сколь еще претерпит! Умилосердитесь, отпустите праведницу в дом родной! Вразумите мать ее, грешную Татьяну!
<p>И лбом в половицы стучалась, с трудом сгибая измученные колени и хрустящую спину.
<p>До утра не гас свет в горнице бабки Федосьи, и новые шепотки по деревне понеслись: вот еще одна в Бога ударилась.
<p>Дядя Женя к весне не выдержал – приходила ему в снах тяжелых Марьюшка, ни о чем не просила, только слезы по щекам катились.
<p>Приехал в лечебницу, потребовал свидания с дочерью. Врачи против – сумасшедшим покой нужен. Медсестричка одна сжалилась над убитым горем отцом: когда врачи ушли, пустила дядю Жену в процедурную и украдкой ему дочь привела.
<p>Вошла Марьюшка, и зарыдал отец от вида ее. Головка на шейке покачивается, как шапка одуванчика на стебельке. Глаза – мертвые, ничего в них не отражается. Губы в трещинках, залипшие. Смотрит девочка на отца и не видит его. Обнял дядя Женя Марьюшку, к самому сердцу прижал – а дочь ровно кукла тряпичная. Взял он личико ее в ладони, поднял к себе:
<p>- Марьюшка, голубка моя, деточка ненаглядная…
<p>Мелькнуло что-то в глубине глаз дурочки да тут же снова омертвело.
<p>Домой дядя Женя вернулся яростным. Тетка Татьяна с бабкой Ганной по избе бегали, орали истошно, звали соседей на помощь, но люди не откликнулись – последнее это дело между мужем и женой вставать.

<p>Потащил дядя Женя супругу свою законную в лечебницу Марьюшку вызволять. Две недели в городе просидели, потому как попасть в сумасшедший дом легко, а выйти оттуда трудно.
<p>Кое-как Марьюшку выпросили на поруки.
<p>Ввели в горницу, за стол усадили, а на столе еды видимо-невидимо, бабка Ганна расстаралась, напуганная угрозами зятя, если что не так, топор достать да прикончить зловредную старуху. Марьюшка как в забытьи. Отпила глоток колодезной воды, кусочек хлеба сжевала и снова спряталась куда-то.
<p>Лежала целыми днями Марьюшка в комнатке прабабки Марфы, уставив неподвижный взгляд в матицу: не поймешь, живая или мертвая.
Что отец не делал, как не пытался дочь утешить – ничего не помогает. Достал он даже с чердака иконы прабабки Марфы, отер их грязи и пыли, на прежние места повесил: вдруг очнется Марьюшка?
<p>Не видит Марьюшка ни икон, ни книг.
<p>Сидит отец на крыльце, курит сигарету за сигаретой, слезы утирает. Тетка Татьяна и бабка Ганна по дому мышками ходят, боятся глаз от пола оторвать.
Вспомнилось вдруг дяде Жене, как дочка его просила не бросать. Вспомнились слова, что только ладони его в памяти ее останутся. Стал на ночь рядом с дочерью ложиться. Держал лицо ее в ладонях, гладил коротко стриженные белоснежные волосы. Как-то утром проснулся, а Марьюшка смотрит на него глазами светлыми, улыбается:
<p>- Как я соскучилась по тебе, папенька!
<p>Обнялись крепко отец с дочерью и плакали слезами счастливыми, легкими.
Вроде мир наступил в батуринской семье.
<p>Марьюшка дома растет, по хозяйству первая помощница. В шестнадцать лет такой красавицей обернулась – никакими словами про такую красоту не расскажешь: глазища на лице невозможные, брови светлые, пушистые, губы как спелая земляника. И таким миром от красы ее веет, что самое черствое сердце должно таять, преклоняясь перед созданием Божиим.
<p>Да что проку в красоте Марьюшки, коли – дурочка? Ни замуж ее, ни работу. Мать собралась пенсию по инвалидности на Марьюшку оформлять. Как раз тогда и зашел на огонек председатель сельсовета, Иван Алексеевич. Тетка Татьяна растерялась от такой чести: не знает, куда дорогого гостя усадить, чем угостить. Заметалась по горнице.
Иван Алексеевич ей говорит:
<p>- Сядь, Татьяна Николавна, а то я озяб – ветра от тебя много. Покумекать с вами хочу про Марью вашу. Я скажу, а вы подумайте. Пекарь-то наш, Немчик, хворает последнее время. Того и гляди на пенсию запросится. А кто его заменит? Молодые в пекарню не идут: работа тяжкая, зарплата маленькая, престижу – никакого. Вот и раздумал я про Марью: девка растет работящая, руки у ней золотые, к крестьянскому нашему быту душа лежит. Пустите ее в пекарню работать. Немчик ее всем премудростям обучит. И вам хорошо – девка делом занята, и деревне хорошо – хлебушек свой останется.
Задумались Батурины крепко.
Ходики тикают.
<p>В соседней горнице Марьюшка поклоны земные бьет да бормочет о чем-то своем перед иконами прабабкиными.
<p>- Мы-то не против, - молвил, наконец, дядя Женя. – Да только, председатель, сам знаешь: девка у нас религиозная. Войдет в пекарню, да и икону там повесит, лампадку зажжет. А тебе влетит от парткома.
<p>- А партком что, хлеба не ест? – засмеялся Иван Алексеевич. – Пущай хоть десять икон повесит, хоть пуд свечей зараз жжет, хоть лоб о половицы разбивает, лишь бы религиозность работе не мешала.
<p>Следующим утром Марьюшка в пекарню вошла: домушка на каменном фундаменте, две русские печи жаром пышут, открывать окна нельзя – тесто застудится. У печей еле переставляет ноги Немчик – Рудольф Карлович Шульц.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 13:15 | Сообщение # 6
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Родом он из поволжских немцев. К деревне нашей его родители прибились в тридцатые, от голода спасались. Жил Немчик один: ни жены, ни детей. Работал и конюхом, и плотником, а потом в пекари ушел да и прикипел к своей должности. Хлеб выпекал знатный. К Марьюшке отнесся сначала грубовато. Высказал Ивану Алексеевичу:
<p>- Я от тебя работника ждал, а не замореныша.
<p>- Ты мне еще ручки целовать будешь, - предрек председатель.

<p>А Марьюшка на подоконник облупленный поставила иконку Спаса в терновом венце, зажгла лампадку красного стекла, зачастила шепотом молитвы.
Немчик посмотрел на председателя с укором.
<p>Тот картинно руками развел да и уехал по колхозным делам. А Марьюшка осталась.
<p>- Эх, замореныш, - вздохнул Немчик, - как же ты тесто месить будешь? Тут сила нужна в руках, а где твоя сила? Упадешь к вечеру у печей, кому ответ держать?
<p>- Не бойтесь, Рудольф Карлович, не упаду, - улыбнулась Марьюшка, и от улыбки ее Немчику почему-то светло стало.
<p>Сбылись слова председателевы: через несколько недель Немчик к дурочке-помощнице пообвыкся и уж сам почти к хлебу не подходил, только смотрел. Сядет на крылечке с газетой в руках, нацепит на свой нос благородного рисунка очки без оправы, и вроде как нет его. Только ему уже и глаза не нужны были, чтобы знать, какие дела за его спиной делаются. Втянет носом воздух, шумно выдохнет и кричит:
<p>- Марьюшка, ржа-то перестоит! Спускай тесто!
<p>Или:
<p>- Донышко выгорает, Марья! Вертайся быстрее, девка!
<p>А там, в пекарне, Марьюшка как пчела – неутомимо бегает между печами, кадушками с тестом, деревянными листами для раскатки, раскаленными формами. Пот стекает ручейками по вискам, волосы под белой косыночкой уж сырые – хоть выжимай, на халате соль выступает. Но усталости на лице как будто нет. Летает себе по избе и молитвы шепчет.
<p>Марьюшка свои порядки завела: прежде чем за хлеб браться, молится усердно перед Спасом, кладет земные поклоны, огнем от лампадки печи затапливает. Немчик первое время раздражался, а потом привык. Поскольку от Марьюшкиной религиозности никакому ущербу пекарскому делу нет.
<p>К осени председатель заехал посмотреть, чему Марьюшка выучилась.
Спрашивает у Немчика:
<p>- Как замореныш твой поживает?
<p>Немчик председателя строгим взглядом окинул и ответил:
<p>- Какой-такой замореныш, Иван Алексеич? Нету никакого замореныша, а есть первейшая выученица моя Мария Евгеньевна.
<p>- Ишь как вышло! – восхитился председатель. – Что, Рудольф Карлович, будешь ли мне ручки целовать?
<p>- Ты мне поп, чтоб я тебе руки целовал? – беззлобно усмехнулся Немчик. – У меня вот бутылочка самогона есть, на травах второй год настаивается. Бери, пользуйся, от всех недуг лечит.
<p>На том и сошлись.

<p>А Марьюшка на другой год учителя превзошла. Такой хлебушек стала выпекать, что с округи к нашей пекарни люди потянулись. Тут тебе и булки белые с нежным мякишем, и душистый ржаной – от аромата захмелеть можно, и сайки пышные, и слойки дрожжевые, и пончики в масле жаренные, и завитушки ванильные, и бабы заварные с корицей, и ватрушки с золотистым творогом. Кушаешь, и сердцу радостно. Веселый хлеб у Марьюшки выпекается.
<p>А к осени, когда зачастили дожди и небо опустилось на землю, Немчик затосковал. Сидел в пекарне, кости грел и Марьюшке сетовал: нет у него никого, и страшно на свете без родных-близких жить, старость немощная безутешная пугает.
<p>А Марьюшка ровно насмешничает над учителем своим: вам ли старости бояться, Рудольф Карлович! Весь мир перед вами как на ладошке, и столько в нем диковин заморских, что не в сказке сказать, ни пером описать. Учите, мол, имена немецкие, уж больно трудны они, с первого раза не запомнишь. Немчик от умиления прослезился:
<p>- Блаженная ты дурочка, твоими устами да мед пить! Помру – ты одна и будешь ко мне ходить на могилку, а больше и не помянет никто старика…
<p>Марьюшка глазищами своими будто обожгла Немчика:
<p>- Учите родной язык, Рудольф Карлович, и не морочьте мне голову.
<p>После Рождества пришла в сельсовет бумага с печатями иностранными и советскими: разыскивается Рудольф Карлович Шульц, поволжский немец, 1929 года рождения, проживавший некогда в городе Энгельсе…
<p>Так объявились у Немчика родственники в ГДР.
<p>Через год справили старому пекарю бумаги и уехал он в далекую страну, устроив напоследок шумное празднование.
<p>Только в середине девяностых от него письмо пришло: живет хорошо, внуков-правнуков племянчатых видимо-невидимо, с трудом запомнил имена их да кто кому кем приходится. Слал Марьюшке нижайшие поклоны: вышло по слову ее. Объездил Немчик много стран, и много всяких диковин заморских нагляделся. Пусть, мол, Марьюшка не серчает, что не повери


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 13:21 | Сообщение # 7
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
л тогда словам ее. Так в деревне еще одно свидетельство появилось о Марьюшкиной прозорливости.
<p>Впрочем, дар Марьюшкин в свидетельствах и не нуждался уже. Правда, мало кому хорошего Марьюшка предрекала. Оттого люди ее боялись, иные на другую сторону улицы переходили, едва завидев блаженную. Да разве укроешься от воли Божьей?
За одной девкой сыровайкинской Марьюшка бегом бежала от пекарни до взгорочка. <p>Бежит и кричит:
<p>- Хороши тарелочки! Ух как хороши! Одна красная, другая зеленая, третья синяя. Как бьются тарелочки! До чего звонкие!
<p>Девка в слезах, во всю прыть от Марьюшки улепетывает – только пылища стоит.
А через год-другой девка уехала в город да и замуж там вышла. Пуще всего, оказывается, понравились ей в муже будущем… тарелочки разноцветные, по тем временам – роскошь небывалая. Мы-то привыкли с цветочков да розочек кушать, а тут – одна красная, другая зеленая, третья синяя. Подумала девка, что муж богатый достался. Он ничего, при деньгах, да только запойный, и в своих запоях лютый – зверь, не человек. В первый же год о голову своей жены разлюбезной эти самые тарелочки и расколотил.
<p>А то случай был, что посреди зимы, в самую стужу Марьюшка Пасху запела. Чуть не скачет по улице, по сугробам, с трудом ноги вытаскивая из глубокого снега. Шапочка вязаная набок съехала, коса белоснежная наружу, ресницы заиндевели, пальто нараспашку. А Марьюшке хоть бы что, скачет и поет:
<p>- Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!
<p>Вскоре заговорили по телевизору, по центральным каналам, что люди в Москве, Ленинграде, Горьком требуют вернуть храмы, у Православной Церкви отобранные. Где отдали – тут же поднимать начинают своими руками и бесплатно. Оптину – и ту возрождают. И репортажи показывали, где чиновники на службу церковную заходят, крестятся неумело, но старательно, напоказ.

<p>Сыровайкинские даже загалдели: может и им надо свою церквушку поднять? А то коробка эта кирпичная с березками вместо купола – бельмо на глазу. Пошумели, да утихли: даже если церковь поднимут, нешто им попа пришлют? Попы нынче на вес золота.
<p>А Марьюшка опять на свой лад дело повернула. Весной, едва снег сошел да земля просохла, взялась Марьюшка в Сыровайкино ходить с лопатой за спиной. Мало ей цельный день у двух печей стоять, так она возле этой коробушки стала мусор убирать. Да где одной девке малехонькой-тонюсенькой кирпичи и обломки бревен ворочать? Народ стал ходить к церквушке, чтоб посмотреть: надорвет Марька-дурочка пуп аль не надорвет? Из сыровайкинских один мужик сжалился: чего стоять глаза пялить? Помогать надо. На ладони поплевал:
<p>- Давай. Марька, сюды свою лопату, тащи тачку – за несколько ден управимся.
<p>А самого покачивает, поскольку мужик пьющий. С другой стороны, где ж на селе непьющего-то взять? Два недели у кирпичной коробухи возились. Мужик-то думал, может, дело какое важное у дурочки, а она, как мусор-то убрали, вокруг коробухи бархоток насажала. Кому они тут нужны? Мужик расстроился даже: в кои веки хотел дело хорошее сделать, а вышло чудачество на потеху людям.
Марьюшка ему говорит:
<p>- Ты, дядечка, не огорчайся. Хорошее дело люди блажью от того зовут, что за ним корысти нет. А польза без прибытка нынче не в чести.
<p>- Так-то оно так, Марька, да только цветочки твои бурьян забьет да крапива в рост человеческий.
<p>- Авось не забьет, - смеется дурочка. – Скажи лучше, дядечка, как ты горькую пьешь?
<p>А у самой глазищи на пол-лица, удивление в них детское. И вправду пригожая девка, да ума как у куреныша.
<p>- Как все пью, - отвечает мужик. – Налил – хлоп! – выпил…
<p>- Так она ж воняет…
<p>- Чегой-то воняет? – обиделся мужик. – Ежели самогонка дрянь, так воняет, а ежли чистенькая – так и запаху никакого.
<p>Марьюшка смеется-заливается.
<p>Спустя месяц прибежала к пекарне сыровайкинская баба. В ноги блаженной кинулась, прямо на пол, мукой запыленный:
<p>- Марьюшка, спаси тебя Господи! Мужик-от мой, который с тобой у коробухи церковной возился, капли в рот не берет! Человеком стал! А сколь годов я с ним, пьяницей, мучилась! Чем отплатить тебе, Марьюшка?
<p>Вышло так: вернулся мужик домой, рубаху пропотелую снял, велел жене самогонки тащить. Та в слезы:
<p>- Когда ты только, ирод, жрать ее, проклятущую, перестанешь?
<p>А бутыль на стол выставила: мужик свирепый без выпивки, может так приложить – неделю ни сидеть, ни лежать не сможешь.

<p>Тот себе стакан налил, ко рту поднес, а потом как заорет:
<p>- Чего она у тебя смердит?!
<p>Жена обиделась:
<p>- Чего б ей смердеть? Наичистейшая, сама выгоняла.
<p>- А ты понюхай!
<p>Жена нюхает: хорошая самогонка, хоть на свадебный стол выставляй генералу какому.
<p>Муж кричит:
<p>- Другую давай!
<p>И другая ему смердит. К друзьям пошел: нигде выпить не может, от одного запаха дурно делается. Он уж нос зажимал, да вонь будто изнутри сидит. Пересилил, опрокинул в себя немного – обратно вылилась, а ему чудится, что сам весь смердит. С воем домой побежал одежу менять. С того дня – ни граммулечки. Запах перегара – и то не выносит. Две недели злился на Марьку-дурочку, а потом злобу как рукой сняло: дома дел по горло, теща перестала пилить, жена ласки мужицкой просит… Выходит, и без горькой жить можно.
<p>Марьюшка бабу домой спровадила:
<p>- Хоть каплю выгонишь сама, муж тотчас и запьет…
<p>После того случая много сыровайкинских баб к Марьюшке побежало, молили блаженную унять пьяниц своих, да из всех только одной Марьюшка помогла: у которой детей семеро, от запоев отцовских того и гляди по миру пойдут. А остальным один ответ:
<p>- Живете так, что мужья поневоле пьют.
<p>Ох и осерчали бабы на Марьюшку! Дня через три ей в пекарне окна поколотили с досады. Марьюшка не о том тогда опечалилась, что хлеб бабы попортили, не о том, что стекло днем с огнем не сыщешь, а только о злобе людской. А что она не так сказала? В каждой бане, считай, самогонный аппарат стоит, какую сыровайкинскую ни возьми – мастерица по всякой выгонке. Когда в стране сухой закон объявили и водку да вино по талонам выдавать начали, многие городские глубокую колею в Сыровайкино наездили: дорого, да ведь за деньги, сколько укупишь.
<p>В середине июля, когда Марьюшкины бархотки у развалины кирпичной розетки распустили, подъехала к храму машина черная, лакированная. Вышли оттуда какие-то люди, один чудной – ряса на нем необычная, никогда такой доселе не видели, борода окладистая, солидная, крест огромный полыхает красным золотом. Рядом с ним – человек в дорогом костюме. Чудной говорит:
<p>- Вы посмотрите-ка, Николай Александрович, как люди по Богу скучают в Сыровайкине: и храма-то нет, а они вокруг цветы понасажали.
<p>- Да разве ж это люди? – холодно отвечает человек в костюме. – Дурочка тут одна есть деревенская, ее рук дело.

<p>- Дурочка не дурочка, а храм надо поднимать, - ответил чудной.
<p>Сели в машину, и только шины взвизгнули.
<p>Марьюшка весела-веселехонька по своей деревне гуляет:
<p>- Радуйтесь, люди! Едет к нам монах многодетный!
<p>В самом деле, прислали храм поднимать монаха, отца Сергия. Нестарый еще, лет сорока. Невеличек собой, ясноглазый, на ум острый.
<p>К нему тут же люди прибежали:
<p>- А где же ваши дети?
<p>- Какие дети? – удивляется монах. – Никогда семейным не был. Нет у меня детей.
<p>Люди в смех:
<p>- Промашечку блаженная учудила.
<p>А бабка Федосья, которая наловчилась Марьюшкины иносказания толковать, рассудила:
<p>- Так мы и есть его дети.
<p>И добавила грустно:
<p>- Пороть нас надо.
<p>Монашек премного удивился, про блаженную услыхав, и сам к ней ножками в Бегутово отправился.
<p>Нашел пекаренку Марьюшкину, увидел в ней иконы да лампадку. Увидел девушку-крохотоху с глазами нездешними.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 13:46 | Сообщение # 8
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Спросил:
<p>- Как с цветочками твоими быть, Марьюшка? Работы начнем – загубим красоту такую.

<p>- А ты обожди, отче, - отвечает Марьюшка. – Раньше зимы строиться не начнешь.
<p>- Что ты, блаженная дева, - отвечает монашек. – Сюда уж машины со стройматериалами идут.
<p>- Лихой ты, отче! Место намолить надо, тогда и за работу браться. Когда снег на голову сыпется да риза инеем покрывается, самая молитва идет…
<p>Подивился монах словам блаженной.
<p>Вскоре машины пришли, да в них не кирпич, а все бревна да доски. Разгрузили, а следующей ночью и подожгли. Кто сделал – не ведают. Владыка на монашка осерчал:
<p>- Растяпа, тебе лесу прислали драгоценного, а ты не уследил! Как хочешь, поднимай теперь.
<p>Пришлось отцу Сергию первую зиму едва ли не под открытым небом служить: на голову снег сыпется, риза под конец службы инеем покрывается.
<p>В этой кирпичной хибарке и венчали блаженную, и было то людям великим соблазном.
<p>Встретила своего суженого Марьюшка бабьим летом. Шла по улице от сельсовета, а навстречу – парень высоченный, косая сажень в плечах, волосы льняные, завитушками, какими дурочка свои калачи завивает, румянец на скулах. Залюбовалась парнем Марьюшка на минуточку, да тут же глаза опустила, голову пониже наклонила, чтобы мимо проскочить. А парень вдруг руки раскинул, будто поймать Марьюшку хочет, да засмеялся громко:
<p>- Это что ж за диво такое в провинции-то нашей выросло? Никак Марьюшка Батурина! Смотри-ка, а была-то – от такусенькая…
<p>И ладонью показал, какая Марьюшка была в детстве – чуть выше пояса ему.
Вскинула дурочка глаза да обомлела: это ж Саша Прилугов из города вернулся!
Что сказать ему – не знает. Закраснелась вся да бегом от него. Что ж с нее, дурочки, взять?
Домой прибежала, дверь плотно затворила, в комнатке своей в подушку лицом уткнулась. Сердечко колотится, того и гляди выпрыгнет да покатится по половичкам полосатым.
Мама грохот услыхала, раскричалась на Марьюшку:
<p>- Ошалела совсем что ли? Чего дверями тюкаешь? Нешто гонится за тобой кто?
А через несколько дней Саша к Батуриным на двор явился. Футболка на нем белая – аж глаза слепит, и зубы белые, и кудряшки белые.
<p>- Тетка Татьяна, хотел бы с Марьюшкой вашей погулять. Отпустите?
<p>Мать-то заохала-заахала, не знает, куда руки деть: то фартук теребит, то под фартук ладони спрячет, то юбку начнет оглаживать:
<p>- Сашенька, какими судьбами?
<p>- А надоело мне в городе, домой захотелось. Тут дышать легче, люди проще. Да вот Марьюшку на улице встретил – не узнал сразу-то, ишь какую косу отпустила – в руку толщиной, - смеется громко да глаза от смеха щурит. – Из-за одной такой красы стоило город бросить.
<p>- Очнись, Саша! Коса косой, краса красой, дал Бог ума, да тут же отнял. Сам-от с ней учился, помнишь поди. На что тебе дурочка сдалась?

<p>- А что мне с умной-то делать? – хохочет Саша. – Про политику разговоры вести? Так я отцом поговорю, он у меня – философ прямо. Что-то вы, Татьяна Николавна, строги. Я ж не замуж зову, я ж только вдоль речки погулять. К девяти верну вам дочку.
Мать на шепот перешла:
<p>- Брось, Сашок! Ты ей голову не кружи. Тут невест хватает: и собой хороши, и в хозяйстве ловки, и бабьим умом богаты. Туда ступай.
<p>Вдруг дверь открылась, и Марьюшка вошла:
<p>- Отчего ж тебе, Саша, и не жениться на мне? Чем нехороша для тебя?
<p>Саша захохотал, а Марьюшка слов своих смутилась да и бросилась из дому вон.
Прибежала на берег Мокши, упала на траву желтеющую и застонала:
<p>- Прости меня, Господи, прости меня! Вишь, чего в голову взбрело! Муж померещился! А какой мне муж, коли я дурочка? Вон какое искушение вышло!
<p>И плачет-горюет.
<p>А Мокша ей отвечает голосом человеческим:
<p>- Отчего ж тебе, Марьюшка, замуж-то нельзя? Ты жена – другим на зависть: слова худого от тебя не услышишь, мужу и помощницей будешь, и защитницей перед Богом.
Марьюшка растерялась, ножки под себя подобрала, руками колени обвила:
<p>- Мужа-то бояться надо и угождать ему всячески. А у меня Господь в сердце. Мужу там только дальний уголочек найдется, и будет он меня корить этим.
Ветер косу белоснежную треплет:
<p>- Пустое говоришь. Мужу и уголка дальнего хватит, уж сколько места в этом уголке – больше белого света!
<p>Марьюшка лицо руками закрывает:
<p>- Кто подскажет мне, Господи? Чужие судьбы открываешь, а моя под запретом.
<p>Деревья блаженную листьями осыпают:
<p>- Сердца слушай своего, Марьюшка, в нем ответ прячется.
<p>И чудится Марьюшке, что и Мокша, и ветер, и деревья знакомым голосом с ней говорят.
<p>Обернулась – а из-за липы вековой выходит Саша Прилугов, сияет весь:

<p>- Марьюшка-Марьюшка, что ты сделала с сердцем моим! Без тебя мир не нужен. С тобой хочу всю жизнь прожить!
<p>Вскрикнула дурочка, руками замахала, да обратно домой побежала – коса по спине хлещет.
<p>Что в деревне началось! Мать Прилугова ревмя ревет, отец темнее ночи безлунной ходит, парни да мужики ржут – остановиться не могут, тетка Татьяна высохла от переживаний. Не только Бегутово гудит, а и Сыровайкино тоже, и Ефимовка, и Заполечное.
<p>Марьюшка нареченного своего бегала до самого Рождества. Он ее у пекаренки сторожил:
<p>- Марьюшка, дай надежды глоточек!
<p>Девушка перед его носом двери закрывала:
<p>- Коли любишь – ступай отсюда.
<p>Под окнами стоял:
<p>- Марьюшка, свет мой, хоть словечко молви!
<p>За занавесочкой только тень мелькает: Марьюшка на земных поклонах стоит.
<p>Пошел за помощью Прилугов к отцу Сергию:
<p>- Рассуди нас, отче! Никого не послушает Марьюшка, а вдруг тебя послушает!
Задал задачку нашему монашку. Тот мечтал о жизни монастырской, уединенной, о сугубых ночных бдениях и подвигах духовных, вместо того – кирпичная развалюха, риза в инее и блаженная, которую замуж зовут. Тут у опытного старца голова кругом пойдет, не то, что у монашка простого. А где старца взять? Их на всю-то Россию двое или трое, владыка к ним ни по чем не пустит.
<p>И отправился отец Сергий к бабке Федосье:
<p>- Бабушка ты мудрая, ближе всех к Марьюшке стоишь. Объясни мне, грешному-неразумному, разве идут замуж блаженные?
<p>- Каков мир, такие и блаженные, - отвечала бабка Федосья. – Не хотят люди семьями жить, чудят. Видно пришла пора блаженным своим примером показывать, что такое малая церковь.
<p>И рассказала бабка Федосья монашку всю жизнь Марьюшкину.
<p>Сидел отец Сергий за столом, свесив голову: у самого скорбей в жизни было – хоть роман пиши, а тут еще страшнее судьба человеческая.

<p>Усердно молился отец Сергий, чтобы разрешился вопрос Марьюшкин.
<p>И открылась Марьюшке судьба ее на чуточку: быть ей и женой, и матерью, и отдать ей Саше Прилугову не самый дальний уголочек сердца своего, а не меньше половины.
Сколько радости у отца Сергия было! Первое венчание все же, авось еще кто потянется.
А через две недели замужней жизни Марьюшку избили до полусмерти. Подстерегли, когда она затемно в пекарню шла, мешок на голову накинули и лютовали, пока ноги себе не рассадили. Бабка Федосья словно почуяла неладное: пошла к Марьюшке упросить, что выпекла ей, старухе, булочки с маком, а блаженная на снегу лежит, и кровь округ снег напитала. Нет у девушки ни глаз, ни носа, ни губ – все в лепешку разбили. Втащила старуха Марьюшку в пекарню, наклонилась над ней, чтоб кровь с лица смыть, а блаженная силится что-то сказать ртом рассаженным. Наклонилась старуха поближе, а Марьюшка ей:
<p>- Господь сильнее!
<p>Увезли Марьюшку в больницу: ребра сломанные, рука перебитая, смотреть страшно.
Саша к ней каждый день ходил, умолял сказать, кто такое над Марьюшкой учинил. Она молчит.
<p>По деревне молва пошла, что мать Прлугова за три дня до случившегося в Ефимовку бегала, пьяницам самогонку проставляла. Конечно, Анна в отказе: ходила, мол, просить, чтоб дров привезли, и только лишь.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 14:09 | Сообщение # 9
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
А что Марьюшку избили – так это совпадение, разве ж она сыну худого пожелает?
<p>Бабка Федосья возьми да и скажи при Прилугихе:
<p>- Во все времена блаженных обижать великим грехом считалось. Блаженная-то простит, но Господь накажет. У кого беда великая случится, тот, значит, и виноватый будет.
<p>Прилугиха аж зубами зачакала и опрометью в больницу к снохе:
<p>- Марьюшка, бес попутал! Прости!
<p>Марьюшка простила, зла на свекровь не держала. Да только Прилугиха домой пришла – взял муж ремень вой моряцкий да выстегал жену вдоль и поперек:
<p>- Попробуй-ка на своей шкуре, каково оно, когда места живого нет!
<p>Сашка вмешался, унял отца:
<p>- Оставь мать! Ей теперь не суд человеческий, а суд Божий будет!
Прилугиха в два раза сильнее заголосила: не от боли – от страха. Чего теперь ей ждать?
Время шло, а суда Божьего не было. Мать Сашкина успокоилась. Только Марьюшка на ноги поднялась, как Прилугиха словно обезручела: ни поесть приготовить, ни печь затопить, ни за скотиной присмотреть.
<p>- Я, - говорит, - свое отработала, пущай сноха работает, нечего хлеб попусту жрать.
С полгода поди бездельничала. Муж собирался уже жену маленько разуму поучить, да Марьюшка за свекровку заступила:
<p>- Папенька, она ж больная вся! Не троньте вы ее!
<p>Прилугиха подскочила, будто кто ее в зад кольнул:
<p>- Я – больная?! Это я-то больная?! На себя, дурочка, посмотри!

<p>Вскочила, да упала на пол ничком. Отвезли Прилугиху в больницу, а врачи говорят: у ней на нервной почве заболевание началось. Охромеет она скоро, обезручеет по-настоящему. Злиться меньше надо, от злости многие хвори проистекают.
Прилугиха, конечно, опять в слезы: прости, Марьюшка, за слова грубые, за житье неласковое, вытащи меня из болезни моей. Марьюшка головой горестно качает:
<p>- Не в моих это силах, маменька, а только в Божиих.
<p>Ух как ругалась Прилугиха! Враз напускное смирение слетело, от покаяния и следа не осталось. Заплакала Марьюшка у ее постели да к Саше побрела. С той поры Прилугиха ходит – еле ноги переставляет, руки как плети висят. Кабы не Марьюшка, давно бы черви заживо съели. Но нет у свекровки любви к снохе. А у кого есть?
Саша с Марьюшкой живут душа в душу. Он с нее пылиночки сдувает, она на него глядит – не налюбуется. Когда рядом идут, солнце своего света стесняется – до того хороши оба, до того любы!
<p>Приметили в деревне, что Савва-кривошея после замужества Марьюшкина с лица сошел. Видно, была у него думка жениться на дурочке, да не посмел против родителей пойти. Скушный стал, на белый свет глядеть тошно. Мать его, Катерина Дмитриевна, сына работой лечить пробовала: мол, много поработаешь – много заработаешь, много заработаешь – многие тебе поклонятся. Чем не жизнь в довольстве и уважении от людей? Злая на работу Катерина Дмитриевна была. И скупая дюже – на себя копейки не потратит, и на мужа не потратит, а уж про Савву-кривошею и молвить нечего. Он у нее в одних штанах по пять лет ходил. Говорили по деревне, что Свиридова денег скопила – «Волгу» купить можно. А тут – реформа, свободные цены, и растаяли сбережения свиридовские. Порыдала об утрате своей Катерина Дмитриевна и давай по-новой мошну набивать.
<p>Савва матери не раз говорил:
<p>- На что тебе столько денег, мать? На тот свет не возьмешь.
<p>А она:
<p>- Много ты понимаешь! На деньгах мир стоит.
<p>Успенским постом приметила Катерина Дмитриевна, что напротив ее окон блаженная стоит – сердце зашлось: какую беду пророчить пришла? Не хотела на улицу идти, судьбу пытать, да не усидела – любопытство пересилило.
<p>Вышла Свиридова будто по делу, посмотрела на дурочку недобро:
<p>- Чего тебе, Марьюшка?
<p>Блаженная облизнулась:
<p>- Свининки хочется.
<p>Катерина Дмитриевна растерялась:
<p>- Нет у меня свининки, Марьюшка. Капуста только тушеная с сосисками.
<p>- Как нет свининки? А в свинарнике боров ваш до чего хорош! Ух и клыки у него! Клыки – как бритва. Я б из его головы холодца наварила. Угости, теть Катя.

<p>- Марьюшка, ты совсем из ума выжила? – рассердилась Катерина Дмитриевна. – Ты знаешь, почем кило свинины на рынке? Буду я из твоего каприза боровка колоть! После Покрова приходи, может, дам чего.
<p>- После Покрова поздно. Сейчас хочу.
<p>- Ступай отсюда, Марьюшка, не серди меня.
<p>Марьюшка – ни в какую: дай ей голову борова, и все тут. Хуже орепья. Катерина Дмитриевна из себя вышла и толкнула дурочку. А дурочка в ее халатик ситцевый вдруг обеими руками вцепилась, зарыдала в голос:
<p>- Отдай мне вашего борова, теть Кать! Отдай, Христом Богом прошу!
<p>Заглянула Катерина Дмитриевна в Марьюшкины глаза и испугалась – до того они страшные были, насквозь прожигают.
<p>На помощь матери


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 14:12 | Сообщение # 10
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
выскочил из дома кривошеей Савва. Стал дурочкины пальчики разжимать и уговаривать:
<p>- Марьюшка, голубушка, не пугай нас, отпусти мамку.
<p>Марьюшка отпустила Катерину Дмитриевну, схватила Савву за руки:
<p>- Саввушка, грязный ты какой, смердишь – силы нет терпеть.
<p>- Марьюшка, угомонись, - взывал Савва к дурочке.
<p>Марьюшка как-то обмякла, в глазах – боль лютая:
<p>- Седьмой день дождь стеной стоит. Сыро-то как Саввушка!
<p>И вся слезами обливается. У Саввы мороз по коже пошел.
<p>Еле в тот вечер Марьюшку домой спровадили. Тетя Катя в гневе была: борова она откармливала с любовью, прикидывала, сколько выручит за него на рынке да что в дом купит.
<p>Молвила в сердцах:
<p>- Блаженная, а сама на боровка вон как позарилась!

<p>Савва на мать покрикивал грубовато, утешал на свой лад:
<p>- Чего ты на дурочку взъелась! Думай лучше, чего бы это ей наш боров понадобился. <p>Спроста она ничего не говорит.
<p>- Сам думай! – кричала в ответ Катерина Дмитриевна. – Чего это ты смердишь-то? <p>Мало того, что кривошея, так еще и грязный весь!
<p>Плохо в тот вечер у Свиридовых было.
<p>А через две недели Катерина Дмитриевна своего боровка лопатой зарубила. И так лупила по туше острием, что во все стороны брызги крови и лоскуты кожи летели. Лупила и орала дурным голосом на всю улицу – унять не могли.
<p>В то утро Катерина Дмитриевна с мужем и младшим сыном на сенокос ушли. Делянка у них далече, за ржаным полем, за перелеском. Савва за главного остался: свиней кормить, дрова рубить, за курами приглядывать, забор чинить.
<p>Вернулись Свиридовы домой на закате. Пока умылись, чайник поставили греть. Тут Катерина Дмитриевна спохватилась, что Саввы не видать. В огороде – нет, в баньке – нет. <p>Пошла к свинарнику.
<p>Савва лежал прямо в свином помете, грязный, смердящий. Лицо- белое, искаженное, страшное. Бросилась Катерина Дмитриевна к сыну, подняла голову, давай по лицу хлестать:
<p>- Очнись. Саввушка, очнись!
<p>А потом увидела, что на руках кровь.
<p>Видно, пошел сын свиней кормить, да чем-то борова разозлил. Тот ему клык в ногу вонзил, и истек Савва кровью на полу свинарника.
<p>Когда поняла Катерина Дмитриевна, что нет больше у них старшего сына, закричала нечеловеческим голосом, схватила лопату, Саввушкой наточенную, да и зарубила боровка.
<p>А в день Саввушкиных похорон прозрачное небо загустело, налились тучи свинцовые и ливень стеной стал. Семь дней стоял без продыху.
<p>Саввушкину могилу наполовину водой залило. Пытались воду вычерпать, да где там… И вышло, как Марьюшка предрекла: сыро было Савве, ох как сыро!

<p>На похороны кривошеи тетка Татьяна дочь не пустила и сама не пошла. Про Марьюшкино предсказание вся деревня уже болтала без умолку, и мать боялась, что дурочку ее саму лопатой зарубят. На работу Марьюшку за руку вела, сторожила от злобы людской.
<p>Скандала избежать не удалось.
<p>На десятый день приплелась измученная, поседевшая Катерина Дмитриевна под окна Марьюшки. Сняла тяжелый заплечный мешок, развязала узел, швырнула под ворота:
<p>- Бери, Марья, голову боровка! Бери, жри - не подавись!
<p>Торчало из мешка рыло борова, червями изъеденное.
<p>А Марьюшка в своей комнатке слезами умывалась на земных поклонах:
<p>- Утешь ее, Господи, утешь ее! Бо можешь то, что человекам не под силу. Яви милость свою, Господи!
<p>За несколько дней до сороковин пришел Савва к матери во сне. Сердитый пришел:
<p>- Зачем Марьюшку обидела? Ты обидела – мне ответ держать. Ступай, поклонись блаженной!
<p>Мать уперлась – ни в какую.
<p>Другую ночь Саввушка пришел. Ничего не сказал, стоял, понурив голову.
<p>И третью ночь то же было.
<p>Не выдержало сердце материнское.
<p>Бегом бежала Катерина Дмитриевна в пекарне. Встала перед ступеньками на колени и стояла, покуда Марьюшка не вышла.
<p>- Прости меня, Марья, - просит Свиридова. – Молви, где сын мой нынеча?
<p>- А то сама не знаешь, - отвечала Марьюшка. – Стоит и плачет за вас, за весь род, возлюбивший деньги больше людей. Горько ему, ох как горько!
<p>- Что же мне делать, Марьюшка?

<p>- Думай, - строго ответила блаженная и к печам своим вернулась.
<p>Поднялась с колен Катерина Дмитриевна, отерла лицо свое рукой натруженной, огрубелой, и побрела в Сыровайкино к отцу Сергию: пусть научит ее, как за сына молится надо.
<p>Стало у нашего монашка одной прихожанкой больше.
<p>К тому времени к отцу Сергию многие заблудшие овцы прилепились. Понемногу монашек строиться начал: купол листовой медью покрыли, в храме отопление провели, пол мрамором застелили. Иконостас монашек своими руками вырезывал, сам иконы старинные реставрировал. Без помощи бабки Федосьи тут не обошлось: навестила она старушек ветхих и в Ефимовке, и Заполечном, и в Лобатове. Кланялась в пояс: вспоминайте, миленькие, кто иконы храмовые сохранил? Когда Сыровайкинский храм рушили, были смелые, которые из огня иконы да книги церковные вытаскивали. И вспоминали старушки ветхие, открывали семейные тайники, рыскали по чердакам да подполам своим. Несли отцу Сергию иконы древние, намоленные, темные от времени. Несли покровцы, золотом шитые, которыми огурцы укрывали в подвальчиках. Несли тяжелые книги, пахнущие прелью. Так и поднимали старушечьими руками храм Апостолов Петра и Павла. Кланялся ветхим старушкам до земли смиренный отец Сергию и поминал их неутомимо на Литургии без всяких записок, а по любви, которая открывалась в сердце его.
<p>Пришла к монашку как-то женщина неприбранная с испитым лицом. За рясу уцепилась руками грязными:
<p>- Отгадайте, святой отец, загадочку такую: стоят двое при дверях и войти не смеют?
<p>- Кто ж тебе такую загадку загадал? – спросил отец Сергий, проглотив католического «святого отца».
<p>- Марька-дурочка. Вчерась перекрестила дом мой да поклонилась кому-то. Спрашиваю: кого крестишь? Вот она и ответила мне. Помогите! Ночь не спавши… <p>Страшно…
<p>Призадумался отец Сергий. Постоял перед иконами, помолился. Женщина рядом на коленях, с попа глаз не сводит, а в глазах – в самом деле страх неприкрытый, безумный.
<p>- Думаю я так, - отвечал наконец отец Сергий, - что за правым плечом у нас ангел-хранитель Божий должен стоять, а за левым – бес, приставленный лукавым. Вас с мужем двое, значит и ангелов двое, и бесов двое. А кто из них возле ваших дверей стоит и войти не смеет – сама догадывайся.
<p>Заскулила женщина, потому что сообразила: не стала бы дурочка бесам кланяться. Значит, ангелы стоят и плачут. А те, что с рогами и копытами, в доме хозяйствуют.
Всегда смеялась над поповскими штуками неверующая Ольга из Ефимовки: кто видел ваших ангелов, кто видел ваших бесов? А тут – тоска сердце объяла, сжимает так, что дышать нечем.
<p>Долго Ольга на улице стояла, палисадник свой разглядывала да калитку, в голубой цвет крашенную: где же они, хранители, от Бога данные? В дом идти страшно, тягостно.
Сколько дней Ольга мучалась – кто знает? Только пьянство ее затихать стало. И мужу наливать – рука не поднимается. Мерещится Ольге, что из-под стола выскочат двое мохнатых да и утащат заживо в геенну огненную. Муж на Ольгу кричит – того и гляди ум за разум зайдет, сквернословие его за несколько домов слышно. А она плачет и крестится украдкой: каждое слово мохнатым силу дает, а ангелам препон чинит. Чем больше молится – тем сильнее муж бранится. Да ведь и злоба человеческая предел имеет. Вот как дошел муж Ольгин до того предела, махнул рукой да и притих.
<p>Прилепилась Ольга к отцу Сергию, защиты и помощи искала у него. Доросла до старосты церковной, а была – последняя пьяница в Ефимовке. Потом уж осмелилась спросить у Марьюшки: кто теперь у дверей ее дома стоит? Ничего не ответила Марьюшка, только сплюнула на землю. Засияла Ольга радостно, растолковав ответ блаженной.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 14:15 | Сообщение # 11
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Просила ее молитв и кланялась в пояс.
<p>А в канун Крещенских праздников девяносто пятого года стал наш монашек отцом.
Закончил вечернюю службу, закончил молитвы храмовые. Погасил лампадки. Закрыл тяжелые двери. Навесил замок амбарный и пошел к келье своей выстуженной за долгий день. На крылечке наступил на кого-то, испугался. Потом разобрал, что дремлет на верхней ступенечке мальчишка лет десяти. Разбудил мальчика отец Сергий, ввел в дом, печь затопил. Мальчишка на кровать присел, дует на руки обветренные.
<p>- Ты чей будешь? – спросил монашек.
<p>- Ничей, - ответил мальчик. – Детдомовский я. Сбежал.

<p>- Как же сюда добрался? – подивился отец Сергий. – Стужа какая! Леса кругом. И темень – ни зги не видно.
<p>- За тетенькой шел, - признался мальчик. – Заплутал в лесу. Устал. Думал, замерзну. А она вышла откуда-то из-за деревьев, рукой поманила, я и побежал за ней. Бежал – бежал, не догнал. Зато согрелся.
<p>- Чем же мне покормить тебя? – загрустил отец Сергий. – Пища у меня всегда скудная, а сегодня и вовсе нет.
<p>Тут в келью постучались.
<p>Вошли Марьюшка в вязаной шапочке и Саша. Румяные с мороза, красивые:
<p>- Добрый вечер. Не опоздали… Вот, отче, примите дары скромные.
<p>И узелок на стол ставят. А в узелке – и картошка вареная в чугунке, остыть еще не успела, и хлеб Марьюшкиной выпечки, и огурцы соленые.
<p>Отец Сергий обрадовался:
<p>- Эй, подкидыш, давай-ка кушать садись!
<p>А мальчик смотрит на Марьюшку, смотрит – глаз не сводит. Вдруг как закричит:
<p>- Вот же она, эта тетенька, которая меня из лесу вывела!
<p>- Путаешь, Алеша, - смеется Марьюшка. – Я весь день нынче у печей стояла, хлеб пекла.
<p>- А откуда ты знаешь, что меня Алешей зовут?
<p>- На лбу написано…
<p>Наелся мальчишка, разомлел в теплой избе да и уснул одетый на койке отца Сергия.
<p>Достал монашек бутылочку кагора:
<p>- Давай-ка, Саша, погреемся, порадуемся, что не погиб мальчишка.

<p>Выпили маленько. Задумались.
<p>- Что мне делать с ним. Марьюшка? – спросил монашек.
<p>- Воспитывать.
<p>- Да ведь я монах! Сегодня здесь – завтра там!
<p>Марьюшка засмеялась:
<p>- Тебе уж место приготовлено на правой стороне от алтаря, отче. Будешь нашим, сыровайкинским. А в Алешеньке не сомневайся – ух, какой попович будет!
<p>Не сладко отцу Сергию:
<p>- Как благочинный скажет.
<p>- Получишь благословение, отче.
<p>- Самому жить не на что, Марьюшка, как же мальчика поднимать?
<p>- На себя надеешься. А ты на Бога надейся. С одним управишься – два десятка наживешь. Люди нынче злее зверя лесного: бросают детей. Кому-то надо их растить. А твои поповичи по всей России разъедутся, будут храмы поднимать, людей вымаливать. Не уклоняйся креста своего, отче.
<p>- Поживем – увидим, Марьюшка, - молвил отец Сергий. – Правда твоя: ослабел я сегодня верой…
<p>Поклонилась Марьюшка отцу Сергию, взяла за руку мужа своего любимого:
<p>- Господь сильнее.
<p>Ушли гости любезные, в этом доме всегда желанные.
<p>Постелил себе отец Сергий на сундуке старинном, и до утра глаз не сомкнул, укрепляя себя молитвой мысленной.
<p>Прижился Алешка у отца своего приемного. Сперва дичился людей. Хоть и выправил отец Сергий на мальчонку бумаги положенные, да Алешка все одно боялся: придут за ним из детдома и потянет он лямку сиротскую. Никого к себе кроме монашка да Прилуговых не допускал. Марьюшка у мальчонки крестной матерью стала – вот какой чести мальчонка удостоился!

<p>А когда весна пришла в Сыровайкино и капель по карнизам застучала дробно, оттаял и Алешка-приемыш. И зажили они с отцом Сергием душа в душу.
<p>Монашек рано встает на молитву – и Алешка с ним. Глазенки еще закрытые, губы еле шевелятся, а за отцом норовит поспеть. Монашек на службу да на требы, а Алешка по дому управляется: и дров наколет, и воды натаскает, и полы подметет, и бельишко свое сам постирает, как тетенька Марьюшка научила. По субботам в храм ходил. Все ему там по сердцу. Хорошо на душе, радостно.
<p>Прозвали Алешку на селе Поповичем. Он ничего, не обижается: лучше быть поповичем, чем ничейным. А уж быть сыном отца Сергия – не представишь себе лучшего. Вскорости Алешка у отца приемного алтарничать начал. Все село своих отпрысков Алешкой вразумляло: вон какой сын у монашка растет – умный, пригожий, послушный, рукастый, а вы все по улицам шлындраете, штаны по заборам рвете.
<p>Приходил Алешка и к Марьюшке в Бегутово в пекаренку. К бабке Федосье дорожку протоптал. Коли время есть, так он ей по хозяйству поможет. Саша Прилугов с собой алешку рыбалить брать. Таких сомов из Мокши таскали – любо-дорого посмотреть.
По осени отец Сергий осмелел и еще двух мальчишек себе привез. Те поменьше, погодки-семилеточки. Одного Илюшей звать, другого Тимуром, он, вишь, татарчонок. Да из Тимура его в Добрыню окрестили сыровайкинские. Алешка им заместо брата старшего. Дружно жили. Ни ссор промеж них, ни раздора какого. Друг за друга горой стоят.
Вот и стал наш отец Сергий детками обрастать. Домушка его малым-мала стала. Запечалился было об этом монашек, а Марьюшка тут как тут:
<p>- Людям деньги девать некуда. Подожди – тебе понесут на сироток.
<p>И приехал к отцу Сергию человек один на машине дорогой, с охранниками даже. В храм зашел, левой рукой перекрестился, говорит:
<p>- Где тут сиротский приют?
<p>- Да нету еще, - смиренно отвечает отец Сергий. – Был бы приют, да дети в хибарке покамест живут.
<p>- А сколько тебе надо, монах, чтоб сирот принять?
<p>- Много.
<p>- Говори – не стесняйся. Человек я злой, хорошего никому не сделал. Того и гляди пристрелят, как собаку бешеную. Хоть ты помолишься. Говорят, вы, монахи, только на колени встаете –а уж небо перед вами открыто. Потому бери, не стесняйся, от меня не убудет.
<p>Так и выстроили отцу Сергию дом просторный, с маленькой кельей. От сельсовета землицы отделили – большую семью кормить монашку. Потихонечку набралось у нашего монашка двадцать сыновей. Алешка над ними старший. Дисциплина армейская, не до баловства. Баловство – когда у отца время есть. Монашек с ними и в футбол играл, и рыбалить ходил, ив Санаксары паломничество совершил.
<p>Тамошний старец нашего отца Сергия увидел и посмеялся хорошо:
<p>- Блаженные мордовские замуж идут, монахи детей заводят. А что делать? Время такое!
<p>- Не о том думал, отче, - признал монашек наш.
<p>- Ты думай поменьше, молись побольше, - велел старец и всех сыновей монашеских благословил, предсказав Алешке, что быть тому белым священником в таежном запущении. М вышло по слову его: нынче Алешка Попович служит далеко от Мордовии, келотов окормляет. Не унывает. Отцу приемному поклоны шлет, совета просит и сугубых молитв. О Марьюшке и Саше Прилуговых не забывает. Да и другие мальчонки за старшим братом тянутся: Илюшка с Добрыней тоже вот в семинарию поступили. А монашек новых деток под свою опеку берет. Сыровайкинские отца Сергия премного любят. Один мужичонка даже покаялся, что поджег когда-то лес, что монашку владыка прислал в первую осень. Грех свой работой честной покрыл. Мирно возле отца Сергия.
Марьюшка на тридцатом году жизни сыночка родила. Матвеем назвали. Такой же белоснежный, глаза – как незабудки.
<p>После рождения Матвейки старая Прилугиха на поправку пошла. Признала, наконец, сноху свою. А чтобы и не признать: кто так ладно живет на деревне, кроме Марьюшки и Саши? С них пример берут, у них молодые учатся, как любовь беречь и церковь малую строить.

<p>И я бы поучилась, да бодливой корове Господь рогов не дает. Одна живу, одна детей ращу. Мужчин сторонюсь: хорошего я от них видела, да плохого – больше. Характер у меня сложный, а все от того, что от рождения дал мне Господь дар сочинительский. Как писать начинаю – никого вокруг себя не вижу. Да радости мне дар мой не приносит.


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 14:20 | Сообщение # 12
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
Этим летом гостили у бабки Федосьи. Я – в тоске. Ропщу на Господа: зачем, зачем мне дар Твой нужен? На хлеб не намажешь, детей не накормишь, за квартиру им не заплатишь. Не ешь с ним, не спишь – задыхаешься, как астматик. А кругом люди обычные, и жизнь у них обычная, и неведомы им бессонные ночи писательские, когда в голове вместо мыслей ходят персонажи, говорят друг с другом, над чем-то смеются, о чем-то плачут, одни рождаются, другие умирают. Иной раз сидишь за компьютером – лица на тебе нет, потому что чужую жизнь проживаешь, чужими скорбями скорбишь, чужими страстями тяготишься. А домашние рядом лишние: не вижу их, не слышу, не чувствую. Ладно бы, великим писателем была, а то – никто, и звать никак. И если ты есть, Господи, то зачем дал мне того, о чем не просила? Забери, забери, оставь меня в покое. Жизни хочу, не миражей.
<p>Заели меня думы.
<p>Один вечер совсем невыносимо было. Ушла купаться на Мокшу – до изнеможения плавала, чтобы мысли черные в быстрых водах утопить. А они как пчелы: жалят – не жалеют. Выскочила из воды – бегом через перелесок и обратно. Под ногами – шишки, иглы острые. Больно, больно мне, а я бегу и то ли плачу, то ли вою – сама не разберу.
Почти затемно домой приплелась.
<p>Бабка Федосья спит уже, всхрапывает сладко и пяткой пятку чешет под одеялом.
Села я за стол. Чайник горячий еще, под салфеткой – пироги Марьюшкины, которые сердце веселят. Думала утешиться сладким.
<p>Не тут-то было.
<p>Выбрала я пирог порумяней, надкусила – и слезы из глаз брызнули: вместо щавеля сладкого – едкая лебеда. Горло дерет, язык одеревенел. Я с ходу стакан крепкого чаю проглотила – небо обожгла. Заплясала на кухоньке с выпученными глазами: вот так угощение!
<p>Когда полегчало, схватилась за другие пироги. Какой не разломлю – щавель. И только в том, самом румяном, вместо начинки отрава. Вспомнились мне рассказы о Марьюшкиным пророчествах. Вот когда поняла я, какая она есть на самом деле – тоска лютая. Всякий хочет о себе хорошее услышать, всякому счастье впереди мерещится. А когда тебе лебедой угощают – свет не мил становится. Похолодело все внутри. Сползла я на табуретку, не знаю, куда тоску деть.
<p>Час сидела, а то и больше. Ни сна, ни усталости – сердце пополам трещит.
<p>Не удержалась я, взяла с собой пирог горький и пошла к Марьюшке.
<p>А она сидит на крылечке, белоснежный платок сияет, спицы в руках мелькают. В свете фонаря вьются ночные жуки и бабочки. Шевелятся беззвучно губы блаженной – молится. Я растерялась: нехорошо от молитвы отвлекать. Хотела отступить, да Марьюшку голову от вязания подняла. Глаза – синие-синие, выжидающие:
<p>- Что, Елена, горька трава-лебеда?
<p>- Ох горька, Марьюшка!
<p>- Надо скушать.
<p>- Не по силам мне. Отпусти.
<p>- Куда ж тебя отпустить? И так во тьме стоишь. Иди сюда, садись.
<p>Я присела тремя ступеньками ниже Марьюшки. Спросила с невольной обидой в голосе:
<p>- Чем провинилась перед тобой, соседка? Зачем лебедой травишь?

<p>Марьюшка вязание опустила. Глаза потемнели, словно тучи небо заволокли:
<p>- Пошто, Господи, пошто живу не как все люди? Пошто одним сладкое даешь, а мне горького? Не хочу я дара Твоего, Господи! На хлеб его не намажешь, детей не накормишь! И ладно бы писателем великим была, а то – никто, и звать никак. Забери от меня, Господи, дар Свой, отойди от меня!
<p>Обомлела я. В коленях слабость противная. Под ложечкой засосало. А Марьюшка сквозь меня глядит:
<p>- Сладкого хочу, Господи, сладкого! Кругом хорошо, и только мне плохо. Вот хоть Марью-дурочку возьми. Уж какая у нее жизнь-то нежная, Господи! И грязью ее поливали, и камни в окна бросали, и били кулаками в пузо! За что били, Господи? За дар, Тобой данный. А Марья ох как об нем просила! Прям ночей не спала семилеточка: сделай из меня, Господи, дурочку деревенскую на потеху людям, и лучшей доли для себя не знаю. Покажи мне, Господи, все мерзости людские, все страсти их! Чтоб смотрела в болото духовное и скакала от радости: хорошо-то как! А пуще всего люблю смотреть, как покойники мучаются, как рогатые-хвостатые плетьми их стегают. Телевизора никакого не надо. Дай мне, Господи, дай!
<p>Я уж не знала, куда с крыльца бежать. Взглянуть на блаженную не смею. Лицо горит от стыда. А глаза Марьюшкины совсем черные, и в самой глубине их отсвет горнего мира:
- Сам Господь молился в Гефсиманском саду: да мимоидет чаша сия! Но разве Он посылает нас, грешных и скорбных, на смерть крестную? Разве на головах наши терновые венцы, и кровью лица наши залиты? О чем же мы плачемся Тебе, Господи? О чем печалимся? Крест не по силам! Слушай нас, Господи, приклони ухо Твое к молениям нашим, мы расскажем Тебе о мечтах своих. Чтоб жрать в три горла, спать


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
kilovattДата: Воскресенье, 22.03.2009, 14:23 | Сообщение # 13
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 162
Репутация: 5
Статус: Отключен
до полудня на пуховых перинах, чтоб враги наши заживо сгорели, а нам бы с небес сыпалась манна. Такого хотим, Господи! А раз не даешь – отойди, не мешай. Без Тебя нам лучше. Вот Елена как брыкается: согласна только великим писателем быть, чином не менее Достоевского!
<p>Я не выдержала, взмолилась:
<p>- Пощади, Марьюшка! Пощади! Не со зла ведь, так, от дури собственной…
<p>Затихла Марьюшка. Посветлели глаза.
<p>Взяла блаженная из рук моих пирог надкусанный, разломила пополам:
<p>- Вот твоя доля, вот моя. Ешь.
<p>Зажмурилась я от ужаса, но перечить не стала, послушно жевала свою половину. Слезы по щекам текут величиной со смородину. Затылок от горечи ломит.
Доела Марьюшка свою долю, пошарила вокруг руками и протянула мне куриное перышко крохотное:
<p>- Возьми, Елена, пригодится.
<p>Тут дверь открылась, и вышли на крылечко Саша и Матвейка.
<p>- Доброй ночи, соседка, - улыбнулся Саша. – Чего чужое крыльцо слезами топишь? Своего не хватает?
<p>- Пойду я…
<p>- Ангела-хранителя на сон грядущий, - пожелал Саша. – А мы с Марьюшкой пойдем на речку, звездами полюбуемся. На что человеку шея дана? Чтоб от грязи земной голову к небу подымать.
<p>Подхватил свою жену одной рукой и посадил себе на правое плечо.

<p>Подхватил Матвейку и посадил на левое.
<p>Засмеялась Марьюшка – как бусинки по ступенькам рассыпались:
<p>- Надорвешься, Сашенька! Мы тяжелые!
<p>- Своя ноша не тянет! – засмеялся в ответ Саша и подмигнул мне озорно: - Вишь, соседка, приставлен к ним как земной служка. Куда они без меня!
Так, смеясь, и понес свою семью к реке. Шаги веские, спина широченная, светятся во тьме Сашкины кудри да Марьюшкин платочек.
<p>Я смотрела им вслед, покуда не сомкнулась за ними густая, как сметана, темнота.
Повертела в руках куриное перышко, улыбнулась задумчиво: видать, нужны не только великие писатели с остро отточенными гусиными перьями, но и такие крохотные, как я.
Улыбнулась, подняла голову к звездам ласковым. Надо мной в вышине Млечный Путь расстилается. Будто Марьюшкины бусинки по небу рассыпались, дорогу указывают.
Горька лебеда моя, и мало куриное перышко. Но познаю место свое на земле, и креста своего не отрекусь. Ибо Господь – сильнее!


"Не жили мы никогда хорошо, не надо было и начинать..." (В. Шукшин)
 
Форум сайта Октябрьская.ру » станица Октябрьская » Православный форум Михаило-Архангельского храма станицы Октябрьской » "Марьюшка". Просто рассказ...
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск:

Copyright by Октябрьская.ру © 2024